Юрий Борисов. По направлению к Рихтеру: 1979-1983

В доме на Большой Бронной, в своем зале на шестнадцатом этаже Рихтер передвигал рояль. Всего их было два - и оба были загнаны в угол - в глубину зала. Потом рабочий "Стенвей" переместился к "Портрету Веригиных" работы П.П. Кончаловского. К нему были приставлены два стула, торшер. И было сказано: "Нет, ему тут не место!" Тогда мы перекатили рояль к противоположной стене. Там уже был заготовлен "Портрет Таты Вишневской" - и вскоре ее демонический профиль "пронзал" клавиатуру.

Я чувствовал себя монтировщиком сцены, конструктором которой был Рихтер. Он часто менял "декорации" - сегодня они должны были пробудить в нем "демонические силы".

Утомившись, Рихтер, наконец, опустился в кресло и с равнодушным видом оглядел "сцену".

Театр - мое первое увлечение. Настоящее. Я написал драму и сам же ее поставил - в своем дворе. Было и музыкальное оформление: подвешенные кружки и наждачная бумага... Помню, на Бриттена мой рассказ произвел впечатление... Потому что он тоже использовал кружки и еще, кажется, рельсы, трещотки.

Я очень волновался, когда читал с ней (переводит взгляд на Тату Вишневскую) ибсеновского "Росмерсхольма". Тата - дочь мхатовского актера Александра Леонидовича Вишневского, и в жизни еще больше была похожа на врубелевского "Демона", чем на портрете.

Это было на квартире Анны Ивановны Трояновской, на Масленицу. Кажется, мы с Татой имели успех. У нас еще был приготовлен дуэт Оберона и Титании. Я долго "зубрил" текст. Перевод был не очень удобный, хоть и Щепкиной-Куперник.

Пробует читать и делает это с неподражаемой мимикой, очень распевно - в духе Малого театра.

"Ведь я прошу немногого: отдай

Ты только Пака мне в пажи!"

А знаете, почему не стали читать? Захотели театрализовать! Персонажи-то нереальные... Мне тут же захотелось, чтобы они ездили на велосипедах и сталкивались лбами - ведь у них ссора! У нас с Ниной Львовной это иногда случается... Вот вчера я "вскипятился" и разбил тарелку. Не разговаривали три часа. Конечно, из-за пустяка...

А в пианизме? Очень многое от театра. Возьмите сонату Листа, первое "пам". Надо выйти на сцену и не начинать, пока не досчитаешь до тридцати. Тогда можно "пам". Тут уже не только театр, но и мистика. В Италии было очень жарко, я нервничал и досчитал только до двадцати семи. И все полетело в тартарары.

В Тридцать второй сонате Бетховена, наоборот, на рояль надо наброситься, не успев сесть, - как оглашенный!

Человек и рояль - неразрешимый конфликт. Шекспировский! Помните портрет Игумнова за роялем? Он был у меня на выставке. Адская машина с акульими челюстями! Эта крышка напоминает мне обезглавленную птицу. А в ней отражается твоя физиономия или, что еще хуже, какой-нибудь любитель музыки. Сюда очень подходит пушкинское выражение: "и всех вас гроб зевая ждет". Зевающий гроб - это про рояль, когда я не хочу на нем заниматься.

Струны - это вынутые человеческие жилы.

А ножки? Кажется, что сейчас отвалятся и придавят вам колено.

Дали я недолюбливаю именно за его рояли: за Ленина на клавиатуре, за то, что обращаются с ним, как с яичницей.

Это "двойной портрет" - человек и рояль. По другую сторону - ранимая человеческая душа. Если Игумнов - то очень ранимая, нежная.

У Юдиной - полная противоположность. Уже при ее выходе рояль как бы вздыбливался, сжимался. Она не спешила к нему подходить - начинала читать Пастернака, про "чистый как детство немецкий мотив". И потом уже играла вереницу интермеццо Брамса. Когда доходила до b-mollного, возникало ощущение неспокойного моря, неприступных скал. У Нейгауза - штиль, почти колыбельная. У нее же, если не девятый вал, то шестой - я гарантирую.

Подходит к инструменту и воспроизводит несколько тактов интермеццо: подчеркнуто остро, одинаково громко и в правой, и в левой руке.

Примерно вот так... Очень талантливо, но в конце должна обязательно заболеть голова! Еще не болит? Значит, плохо показал.

Рояли, конечно, бывают и белые, но я никогда не сяду за белый рояль!

Какой цвет более похоронный - белый или черный? "Земля мертва и белый плащ на ней" - это из шекспировского сонета. Белый всегда считался траурным цветом. А черный - цвет влюбленных, цвет постоянства, цвет тишины. Я ночью больше люблю заниматься.

В "Аппассионате" все происходит ночью. То ближе, то дальше раскаты грома. Ненадолго все успокаивается, над горным озером зажигаются звезды... Как-то я забрел в Планетарий и узнал, сколько нам до Луны. Оказывается, всего один тон! Еще меньше - полтона - от Луны до Меркурия. Так, по пифагоровой теории я добрался до Сатурна. Это - октава! По его кольцам я и вращаюсь в финале "Аппассионаты". Обороты надо наращивать с каждым повторением, а потом сгореть в атмосфере!

Давайте подышим... (Открывается дверь балкона). Чем вам не Планетарий? Отсюда Москва как с птичьего полета. Листовские "Блуждающие огоньки"!

В театре главный цвет - черный. Когда в детстве я играл оперные клавиры, то часто рисовал декорации. Всегда на черном фоне!

Запомните, в вердиевском "Макбете" декорации должны быть из папье-маше. Никакого металла! И пожалуйста - выполняйте авторские указания, кто откуда выходит. Антрактов должно быть столько, сколько у автора!

Возвращается с балкона в зал. Рихтер подходит к роялю и ставит перед собой ноты квинтета Дворжака. Не замечает, что вверх ногами.

Вы не перелистнете? На концерте бы вас не просил. Есть категория, к которой можно с этим обратиться, есть - к которой нельзя. Нельзя - к личности, а можно - к маленькой или совсем никакой. Маленькая личность - это ведь не обидно? Иногда я это правило нарушаю: вот мы с Гавриловым переворачивали друг другу. Я играю Генделя - он переворачивает. И наоборот. В общем, это - театр.

Нет, заниматься передумал. "Долг" уже 637 часов. Значит, будет 638!

О театре очень интересно разговаривать. У вас ведь отец - драматический актер? Это он играл в кино Мусоргского? (Видит мое застывшее лицо). Не он??? (Закрывает лицо руками. Долгая выразительная пауза). Это что, другой Борисов? А мы с Гавриловым уже успели вас окрестить. И знаете, как? "Сыном Мусоргского"! Значит, поторопились.