Юрий Борисов. Знак Рихтера

Светлому дню 20 марта 1915 года

Кажется, что отрываешься от неудобного кресла, поднимаешься над застывшими головами.

Сверху бросили лестницу. Тянешься к ней, тебя кто-то пробует подсадить. Что-то защелкало в ухе - наверное, от высоты.

Как акробат, как Пак у Шекспира (или Дебюсси?..), ты пролетаешь над залом и оказываешься на сцене, прямо у ножки рояля...

Рассказывал папа, что когда первый раз слушал Рихтера, в аудитории Школы-Студии МХАТ стояли на подоконниках. Места оставались только на сцене. Он опоздал минут на двадцать и виновато развел руками: "Что-то с часами..." Попросил помочь передвинуть рояль и случайно наехал колесиком на папин ботинок. Бросил пиджак на пол и сразу же заиграл... В дневнике Борисова осталась такая запись: "...занял место поближе, у ножки рояля... Я оказался во власти странной галлюцинации: все туловище Рихтера оставалось как прежде, а сердце и мозг были прозрачны. Мозговые оболочки... шевелились в такт музыки. Губы нашептывали: "Теперь я буду повелевать!"

Он повелевал на каждом концерте. На шубертовском вечере 78-го года было то ли окисление крови, то ли разрежение воздуха. Мой сосед схватился за голову. И у всех что-то началось с головой: у одного мерцало, у другого - замерзали слезы. В финале G-dur'ной сонаты Рихтер слезы растопил, усадил всех на черное крыло и перенес к себе на колени. Все пришло в равновесие - "ты был равен духу, которого созерцал".

На бетховенском концерте 77-го повелевал другой человек. Началось с выхода: что-то сжатое в кулак. Вместо поклона - два огненных взгляда исподлобья, Когда начал играть - искрошил зал на маленькие кусочки. Совсем не хотелось лестницы - перелететь к ножке рояля.

После одного из таких концертов встретил пианиста N, который показал открытку, полученную от Рихтера. Мне показалось, что этой открыткой он меня даже поддразнивал: "Спросил, как надо играть одно трудное место в сонате Шимановского... а он ответил! Ему понравилось, что я играю Шимановского. Даже пальцы указал... Представляешь, он всем отвечает!"

В эту секунду я и решил написать Рихтеру письмо.

Изорвал кучу бумаги в поисках необходимого тона. Отказавшись от высокопарного, выбрал деловой, непростительно дерзкий. Я не просил, а "требовал": прийти в Камерный театр, где я ставил диплом, и сыграть оперу Бриттена. Оперу, написанную для рояля. Указал дату премьеры и опустил письмо в ящик - напротив его дома.

Через три дня меня позвали с проходной театра: "Совершенно незнакомый человек... спрашивает вас и еще... какие рояли есть в театре. Не иначе, хочет наняться настройщиком..."

- Свободных мест нет и роялей тоже! - объяснял вахтер посетителю.

- Как же вы без рояля? Это же театр музыкальный?

Он стоял как снежный человек - запорошенный, с надвинутой на брови шапкой.

- Мне обещали позвать Борисова.

- Я Борисов и есть.

- Вы?.. А я думал, что все режиссеры, как бы это сказать... не в ваших летах. Вообще, я режиссеров не очень... Больше - актеров Да, но вы же меня обманываете, заявляя, что ставите оперу для рояля. Если у вас нет рояля...

- У нас есть пианино!

При этих словах его как обожгло. Лицо выражало такую муку, что у меня на нервной почве задергалось веко: все, провал, какой черт меня дернул... Улыбка проглянула не сразу - крошечная, в четверть губы.

- Последний раз я играл на пианино в Одессе. Скажите, вам сейчас...

- Двадцать три.

- Примерно в этом возрасте я и играл... А ноты у вас есть? Когда кончится все это (он странно покрутил рукой у виска), обещаю, что оперу посмотрю.

- Что кончится?

- Моя болезнь - дыра в мозге!.. У вас тут хорошая церковь, я только что оттуда...

И почему-то запел "Tuba mirum". Вахтер не спускал с Рихтера глаз.

... Хорошая модуляция в фа-мажор, а у меня что звучит? - соль... Целый тон! Позвоните, пожалуйста, Нине Львовне через три дня.

Ушел и забрал ноты.

Я звонил и через три дня, и через две недели.

- Святослав Теофилович просил передать, что ноты стоят на пюпитре, - отвечала Нина Львовна любезней и любезней раз от раза.

Я боялся досаждать звонками и объявился теперь через месяц. На меня буквально обрушились:

- Где же вы пропадали? Сегодня в одиннадцать!

В лифте встретил клоуна Никулина, он жил в этом же доме на Большой Бронной.

- На шестнадцатый? К Рихтеру?

- А как вы...

- Он сегодня начал играть. Вот слушатели и потянулись. Когда я иду спать, у него начинается музыка. Передайте привет.

Я застыл у двери, которая вела в квартиру 58. Застыл, чтобы набрать воздух. А позвонить надо было в квартиру напротив - 59. Чтобы не перепутать номера, открыл записную книжку... но тут же дверь 58 распахнулась со свистом. Рихтер стоял с полотенцем на голове.

- Представляете, уже не болела. И вот опять... Дырка, как у Гоголя. А почему изволите опаздывать?

- (Растерянно) Я ведь на пять минут раньше. Наверное, ваши часы...

- У меня вообще нет часов! И никогда не было! Но вы все равно опоздали - лет на двадцать пять, точно. Я больше не буду играть хорошо!

И сделал двусмысленный жест: то ли входить, то ли не входить - как хотите. Я робко перешагнул. А он уже растворился в черной дыре коридора. Где-то щелкнул дверной замок.

Я остался один. Первое, что начал разглядывать - зал. Рояль стоял в самом центре, разделяя зал на две половины. Первая - определенно светлая. Два тяжелых торшера с рыжевато-золотистыми ногами освещали клавиши На рояле аккуратно разбросаны ноты, сверху - мой Бриттен. Меня это почему-то воодушевило. Еще я запомнил подсвечник из темной бронзы, внушительный крест с цепью, четки и картинку с немецким пейзажем. Электронные часики - по-видимому, японские - как будто говорили о другом летоисчислении.

В темной половине зала виднелись пятна от второго рояля, двух зеленых кресел и этажерки. Луна попадала через балконную дверь и накрывала рояль серебряной пылью. Неясно, из-за какой стены доносилась соната, поэтому я и решил, что есть еще комната, где Рихтер сейчас занимается. А он возник сзади, совершенно бесшумно - как привидение - незаметно сунув часики в карман пиджака.

- Вы разве не испугались? Странно... Когда там начинают играть (стучит ботинком по паркету), я могу делать вид, что играю... манкировать... Там живет пианист, очень приличный... так пусть он и за себя, и за меня...

Внезапно рассвирепев, подбегает к роялю и извергает "кластеры", диссонирующие аккорды безумной громкости. По всей клавиатуре - снизу доверху. Зашатались балконные стекла. У меня - звон в ушах и мороз по позвоночнику. Рихтер прислушался - соната на пятнадцатом этаже смолкла.

- Ага, наконец, и вы испугались - вижу... Когда въезжал в эту квартиру, полы проложили смолой и яичной скорлупой. Чтобы создать звукоизоляцию. Но знаете, где будет настоящая изоляция? Знаете?.. (Неожиданно). Давайте знакомиться - Слава!

И резко вытянул свою железно-жилистую ручищу. Я понял, что нужно "подыграть":

- Юрий Олегович!

Рихтеру ответ понравился. Он тут же сорвал с головы полотенце.

- Вот вам часы (протянул те самые - электронные]. Через полчаса начинайте звенеть, бить по рукам, грохотать! Два раза по полчаса, больше я не осилю.

Открыл ноты сонаты a-moll Шуберта, спросил самого себя: "Соната, чего ты хочешь от меня?" и... заиграл как Бог.

Все больше и больше я приходил в состояние сомнамбулическое, вспомнив, как гоголевский Пискарев покупал баночку с опиумом, как персиянин рекомендовал опиума не более, чем по семь капель на стакан. Я сидел неподвижный, уже накоротке с Шубертом, и портрет дамы в малиновой шляпке, висевший напротив, начинал исчезать. Совсем не ждал, что Рихтер вдруг обо мне вспомнит и заговорит, не прерывая игры:

- Ну... что видите?

Я растерялся - и от неясности вопроса и от мысли, что должен что-то сказать. Решил промолчать. Тогда вопрос был повторен в ультимативном тоне:

- Вы действительно ничего не видите? Видеть музыку совсем не сложно - надо только немного скосить глаза. У меня ведь свой кинотеатр... только кино я показываю паль-ца-ми! Никому его не навязываю, но нельзя же уставиться в ноты и... ничего не видеть? Вот Первый день - видите? Появляются глаза и возникает свет. Появляется рот и произносится слово. Наконец, вся голова...

Рихтер повторяет экспозицию первой части и снова слышится повелевающий тон:

- Поднимаются плечи, рука. Одной божественной дланью творит море, другой - воздвигает горы... (Внезапно обрывает игру). А полчаса еще не прошли? Где часы?

- Только десять минут.

- Не могу играть, потому что ужасно голоден. И вас голодом уморил. На кухне, кажется, есть сосиски и горчица. Я люблю только нашу горчицу, ядреную.

Когда уходил, совершенно забыл о своем Бриттене. Спать, конечно, не мог, думал, что нужно запомнить, как-то запечатлеть его "сотворение мира". Но как записать миражи, "ароматы в вечернем воздухе", краски, жестикуляции? Как передать фразу, потерянную для времени и напоминающую вагнеровскую декорацию? Во всем - неуловимость, растворимость, неосязаемость, нерасчлененность. Если у Гоголя "толстый бас шмеля" - музыка, уже звучащая на бумаге, то фразу Рихтера, выпущенную в пространство, еще нужно поймать - чтобы сделать музыкой.

"Я разговариваю, как Даргомыжский в "Каменном госте", - признался однажды Рихтер. - Я подражаю Даргомыжскому. Это такой речитатив, который живет внутри меня..." "Внутри меня" - это и Шопен с сорока "девственными духами", и живопись всех стилей, и подзорная труба, и представление в шекспировском "Глобусе", и пентаграмма перед горящей свечой, и тень Бергота на фоне Дельфта, и сновидения, сновидения...

Вот еще "речитатив", который я записал:

- Я бы хотел иметь свой знак. Чтобы по нему меня узнавали. Но что это за знак? Соединение всех искусств, которые придумал Бог! Я у него дух. Я это соединение распыляю по свету. Но я маленький дух, такой же, как Пак... ну, чуть попроворней. Если захочу, взлечу выше того "небоскреба", который построил Скрябин. Вы помните?.. (Подходит к роялю и играет "аккорд - небоскреб" из Седьмой сонаты). Хотите, и вас научу...

Теперь я могу стать Паком, Ариэлем или Мерлином - кем захочу. Могу вернуть утраченное время и двигаться по направлению к Рихтеру, Мравинскому, Борисову...

Могу взлететь до шестнадцатого этажа, пройти сквозь закрытую балконную дверь и прислониться к ножке рояля. Это - любимое место. Если за роялем он - утраченный и обретенный дух - Святослав Рихтер.