Опубликовано: 14.07.2006

Автор: Кирилл Кондрашин

Заголовок: Явление уникальное

С. Т. Рихтеру — 60!

Для меня Рихтер — один из самых выдающихся музыкантов. Прежде всего поражает ясность его исполнительских концепций. Я наблюдал «кухню» его работы и знаю, что эти концепции не рождаются молниеносно, а выношены многими часами занятий и раздумий.

Основа их — всегда образное мышление. Сила его гипнотического внушения такова, что, ясно представляя себе картины, которые рождает в нем играемое сочинение, он увлекает ими аудиторию, «включает» ее в очень близкий своему образному мышлению мир. Для меня это послужило как бы отправной точкой и в собственной исполнительской деятельности, в выработке отношения к включаемой в программу партитуре.

Второе — высочайшая требовательность к себе. Мне пришлось делать с Рихтером в Лондоне запись двух фортепианных концертов Листа. Это было сразу же после трех исполнений обоих концертов с тем же самым оркестром. Рихтер настоял на шести «сессиях» записи, то есть на восемнадцати часах.

Я, как и руководители студии, рассчитывал, что более трех «сессий» нам не понадобится, поскольку все, как говорится, было сделано. Но понадобились не только все шесть, но и две дополнительные! Рихтер сделал тринадцать вариантов (целиком!) Первого концерта и четырнадцать — Второго. Враг монтажа, он, скрепя сердце, согласился с единственной (!) «склейкой» во Втором концерте.

- Это ведь очень хорошо! — твердили все вокруг.

- Это действительно хорошо,— отвечал пианист,— но могло бы быть лучше.

Такая высочайшая требовательность Рихтера к своей работе не раз приводила к тому, что при отсутствии полной, стопроцентной уверенности в себе он отменял концерты. В этом есть, конечно, и оборотная сторона, так как никогда до самого последнего момента нет ясности, состоится концерт Рихтера или нет. Но таково свойство его артистической натуры, ибо он убежден в том, что не имеет права играть даже чуть-чуть ниже того уровня, на который способен.

Еще одно любопытное качество художественной индивидуальности Рихтера. Есть два типа музыкантов. Одни при первых же звуках музыки молниеносно включаются в нее, в ее характер и образный строй. Другие должны задолго до концерта погрузиться в музыку. К артистам этого плана принадлежит Рихтер. И не случайно, что в этот день он испытывает потребность уединиться, подчас даже уходит гулять, являясь в зал перед самым выступлением.

Постоянная паника: «Где Рихтер? Дома его нет...» За две минуты до начала концерта он появляется и, ни с кем не разговаривая, сразу же идет на эстраду. Он уже выносил в себе мир той музыки, которую ему предстоит играть, он включился в ее образы и боится расплескать их в предконцертной суете.

Рихтер мог бы, вероятно, быть великолепным гипнотизером. Его магнетическое воздействие на публику поистине удивительно. Я мог бы назвать очень немногих великих музыкантов, из тех, с которыми мне довелось встречаться (Микеланджели, прежде всего), способных так же неотразимо воздействовать на слушателей.

Я не раз наблюдал на концертах Рихтера моментальное появление у аудитории доверия к исполнителю. Люди, даже сомневающиеся в неоспоримости трактовок, предлагаемых музыкантом, сразу же становятся его союзниками.Рихтеру чужда какая бы то ни было поза.

Его поведение на концертной эстраде весьма аскетично. Он не ищет дешевого успеха «игрой в черную магию» или «погружением в нирвану». Он выходит сосредоточенным и моментально начинает играть. Интересно, что, когда звучат оркестровые tutti, он сидит абсолютно неподвижно. Дирижер словно бы физически ощущает, как мысль пианиста неотступно следует музыке. Так даже в чисто «внешних» моментах сценического поведения Рихтера без труда читаются качества, присущие подлинному артисту.

Встречаясь с Рихтером до первой оркестровой репетиции очередной программы, я не раз удивлялся, насколько точно выверены им соотношения динамики и темпов, вплоть до того, что в пределах точного сквозного метроритма он просит один такт продирижировать чуть-чуть медленнее, другой — чуть скорее. Это всегда продиктовано желанием взять соответственно более или менее глубокое дыхание.

Для Рихтера характерны полное отсутствие импровизационной разболтанности, необыкновенно точная продуманность, стабильность трактовки. Стабильность не означает, конечно, стереотипности в его игре. Он может сыграть одно и то же произведение сегодня не совсем так, как вчера, а завтра не совсем так, как сегодня. Но он никогда не сыграет совсем не так: и образный строй, и общий план его интерпретации сохранятся теми же.

Сотрудничество с Рихтером очень легко для дирижера. И не потому, что он играет «ритмично» и его легко «ловить», а потому, что он всегда очень ясно сознает, чего он хочет — и от себя, и от оркестра, умеет точно объяснить, что ему нужно, и образно обосновать свои требования. Из встреч с Рихтером я многому научился, наблюдая «кухню» его работы.

С моей точки зрения, Рихтер — исполнитель универсальный.

Владение разными стилями у него поразительно. Мне пришлось играть с ним музыкальные произведения, очень различные и по стилистике, и по художественным достоинствам. Помню его исполнение Пятого концерта Сен-Санса — сочинения несколько поверхностного. Рихтер, конечно же, так его и воспринимал. Но он «нарисовал» такую зримую, такую интересную картину ориентального Востока (концерт написан композитором вскоре после посещения им Египта), так тонко отыскал в партитуре политональные эпизоды, предвосхищающие Болеро Равеля, что интерпретация его заставляла забыть о качестве самой музыки.

Я думаю, что Рихтеру не интересно много, раз играть «сделанное» им сочинение. Он предпочитает вернуться к сыгранному позже, пересмотреть свою исполнительскую концепцию.

Суммируя сказанное, хочется подчеркнуть: Рихтер — явление абсолютно уникальное. Радостно, что с годами его творческая зрелость становится все более и более убедительной.

Опубликовано в журнале "Советская музыка", 1975, № 7