Автор: Генрих Нейгауз
Заголовок: Святослав Рихтер (творческий портрет)
Страна наша богата прекрасными пианистами: В.Софроницкий, Э.Гилельс, Л.Оборин, Я.Зак, М.Гринберг, М.Юдина... Из молодых — Д. Башкиров, Е. Малинин — всех не перечесть, их много и все они разные. Вопрос, обычно так волнующий публику, которая потому именно валом валит на всякие конкурсы, — «кто же все-таки первый пианист?», — для меня праздный вопрос. Кто «лучше» (если вспомнить историю искусств): Бах, Моцарт, Бетховен или Брамс; Пушкин, Данте, Гёте или Шекспир; Рафаэль, Веласкес, Греко или Тициан?..
Признаюсь откровенно, что я этого не знаю. В реальном пространственном мире мы прежде всего точно знаем, что Эльбрус — вершина Кавказа, а Монблан — вершина Альп: это можно измерить. Когда лошадь №1 на скачках опережает лошадь №2 на четверть длины головы — это явление реальное, его можно измерить (хотя я никогда не мог понять того бурного восторга и ликования, которые эта «четверть головы» вызывает у зрителей). Но как измерить, точно измерить качественную разницу в явлениях духовного мира, определить «высоту» таких явлений, как мы определяем высоту Эльбруса или Гауризанкара? Ведь искусство воспри¬нимается не только интеллектуально («измерительно»), но и эмоциональ¬но, скажем, в каком-то смысле — «неразумно». В конце эмоционального подхода к искусству стоит знаменитая теза: о вкусах не спорят (я лично считаю, что как раз тут-то и надо спорить, так как вкус бывает плохой или хороший).
Именно потому, что до сих пор спорить о вкусах почти бесполезно, потому-то так трудно, почти невозможно, говоря о любой эпохе мировой культуры, определить — кто же первый пианист, первый скрипач, первый певец... Я, например, думаю, что если бы мне довелось слышать исполнение Баха, Бетховена, Моцарта, Шопена, пение Глинки, я бы их считал «выше», то есть попросту я бы их больше любил, чем исполнение Листа или Паганини, гениальных, ослепительных, потрясающих родоначальников нашей современной исполнительской культуры.
Тут-то я, наконец, высказал свой «вкус» (который, конечно, совершенно необязателен для инакомыслящих и инакочувствующих). И здесь же я подошел к теме моей статьи, Святославу Рихтеру. Но ещё одно маленькое отступление. Во все времена искусство создавалось коллек¬тивами талантливых и гениальных людей, и как бы мы тщательно ни рассматривали и ни воспринимали их порознь, индивидуально, мы не можем ни на минуту отрешиться от целостного восприятия и понимания эпохи, времени, социального облика и социальной обусловленности данного явления как части целого. Фигурально выражаясь, мы не можем представить себе Эльбрус или Девдорак, не думая о Кавказском хребте как о целом. Потому правомочны такие суммарные, при ближайшем рассмотрении не очень точные определения, как «классицизм», «роман¬тизм», «импрессионизм», «модернизм» и т.д.
В нашей современной действительности с её невероятно разросшейся исполнительской культурой особенно напрашивается мысль о значении, решающем значении коллектива. Если в XIX веке еще можно было говорить, что Лист — единственный пианист, то сейчас обозначить этим прилагательным какого-нибудь живущего пианиста чрезвычайно трудно, если не невозможно. «Вкус» вступает в свои права. И вкусов стало настолько же больше и настолько больше их разнообразий, насколько больше стало пианистов по сравнению с прошлым.
Один из этих «вкусов» — это мой вкус. И вот мой вкус (под который я могу подвести весьма солидную идеологическую базу) говорит мне: я знаю и люблю, ценю и уважаю по крайней мере несколько десятков прекрасных современных пианистов, но мое чувство и мое рассуждение говорят мне: все-таки Святослав Рихтер первый среди равных. Счастливое соединение мощного (сверхмощного!) духа с глубиной, душевной чистотой (целомудрием!) и величайшим совершенством исполнения — действительно явление уникального порядка. Любовь, которой он пользуется у самой большой и самой малой, «избранной» аудитории, восторг, который неизменно вызывают его концерты, — общеизвестны. Чем же это объяснить, если на минуту допустить, что подобное явление нуждается в объяснении? Повторю более развернуто то, что сказал выше. Прежде всего, его огромной творческой мощью, редким гармоническим сочетанием тех качеств, которые в просторечии называются интеллектом, «душой», «сердцем» плюс (и это не последнее) его гигантским виртуозным дарованием. В его черепе, напоминающем куполы Браманте и Микеланджело, вся музыка, вся прекрасная музыка покоится, как младенец на руках Рафаэлевской мадонны.
Играет ли он Баха или Шостаковича, Бетховена или Скрябина, Шуберта или Дебюсси — каждый раз слушатель слышит как бы живого, воскресшего композитора, каждый раз он целиком погружается в огромный своеобразный мир автора. И все это овеяно «рихтеровским духом», пронизано его неповторимой способностью проникать в самые глубокие тайны музыки!
Так играть может только исполнитель, конгениальный исполняемым авторам, родной их брат, их друг и товарищ.
Не могу не пересказать здесь мысли из своей статьи «Композитор-исполнитель», посвященной Сергею Прокофьеву (прошу прощения за нескромность): «...бывают замечательные исполнители, которые не про¬являют себя творчески, хотя потенциально могли бы быть выдающимися композиторами, если бы не отдавали всех своих сил исполнительству; они, образно говоря, похожи на женщину, которая могла бы быть прекрасной матерью и иметь чудных детей, но она отказывается от этого, так как всю свою любовь, все внимание, все душевные силы отдает чужим детям, приёмышам». Признаюсь, что, когда я это писал, я думал прежде всего о Рихтере. Вот где тайна его всеохватывающего дарования. Его собственный музыкальный мир, нереализованный, «нерожденный» мир — родствен миру тех великих музыкантов, которых он играет. Говорю это на основании того, что знаю его детские и отроческие сочинения, слышал его великолепные импровизации.
Рихтер не только музыкант, но и талантливейший художник, он много рисовал и писал, никогда не учившись профессионально. Некоторые из наших лучших старых художников говорили мне, что если бы он посвятил свою жизнь живописи, то достиг бы в ней того же, той же высоты, какую он достиг в области пианизма.
Упоминаю об этом, чтобы пролить некоторый свет на «тайны» его дарования. Он в такой же степени человек вИдения, как и слышания, а это довольно редкое сочетание. Вся музыка для него наполнена образами, подчас весьма оригинальными. Например: о третьей части Второго концерта Прокофьева он как-то сказал: «Дракон пожирает детей»(!). О первой части Шестой сонаты Прокофьева: «Индустриализация». И т.д., и т.д.
На его концерте в зале Дома ученых, слушая после до-минорной сонаты Гайдна новеллетты Шумана, я невольно подумал: столько говорят о «стиле, как будто стиль что-то другое, чем данное произведение, данный автор. Стиль — это имярек. Когда он заиграл Шумана после Гайдна, всё стало другим, — рояль был другой, звук другой, ритм другой, характер экспрессии другой, и так понятно почему: то был Гайдн, а то был Шуман, и Рихтер с предельной ясностью сумел воплотить в своем исполнении не только облик каждого автора, но и его эпохи. Вот он — тот «универсализм», о котором я писал в моей книжке (о фортепианном искусстве), и который мне представляется высшим достижением исполнителя.
В краткой статье нельзя даже приблизительно охарактеризовать такое громадное явление нашего современного искусства, как исполнительский... (я хотел написать подвиг, но заколебался — ну, так и быть, напишу) — исполнительский подвиг Рихтера.
За время его концертной деятельности он сыграл множество сонат Моцарта; весь «Wohltemperierte Klavier» И.С.Баха, его сюиты, фантазии, токкаты; множество сонат Бетховена, его вариации, рондо, багатели и другие произведения; Вторую сонату Брамса и «мелочи» (интермеццо и каприччио); сонаты, Симфонические этюды, Юмореску и огромное количество других сочинений Шумана; множество сонат Шуберта, его Фантазию «Wanderer». В репертуаре Рихтера широко представлен Шопен и Прокофьев. Рихтер давал целые вечера, посвященные Скрябину, Рахманинову, Чайковскому, Листу. Из концертов он играл Баха, Моцарта, Бетховена, Брамса (незабываемым был Второй концерт си-бемоль мажор), Шумана, Грига, Франка, Рахманинова, Чайковского, Глазунова, Римского-Корсакова, Листа, Сен-Санса, Бартока. А прелюдии и фуги Д. Шостаковича, сонаты и Фантазия К. Шимановского, незабываемые «Картинки с выставки» Мусоргского? Невозможно всё перечислить!..
Я и многие другие имели счастье слышать, как он в домашней обстановке разыгрывал оперы Вагнера, Чайковского, Р. Штрауса, Дебюсси, Шрекера, симфонии Малера, Мясковского и т.д. Это «музицирование» производило на меня чуть ли не бОльшее впечатление, чем его концерты. Какой дирижер пропал, не высказался! Моё страстное желание, моя надежда, что он еще когда-нибудь обрадует нас симфониями, увертюрами, операми — кому же дирижировать, если не ему!
Он обладает в высокой степени тем, что обычно называют чувством формы, владением временем и его ритмической структурой. Соразмеренность гармонии, идущая из самых глубин классического мироощущения, гармония (да простится мне) чуть ли не эллинского происхождения — вот в чём главная его сила, главное качество, заставляющее так мечтать о том, чтобы он дирижировал. Его редчайшее умение охватить целое и одновременно воспроизвести малейшую деталь произведения внушает сравнение с «орлиным глазом» (зрением, взором) — с огромной высоты видны безграничные просторы и одновременно видна малейшая мелочь. Перед вами величественный горный массив, но виден и жаворонок, поднявшийся к небу...
Быть может, кто-нибудь скажет, прочтя мою заметку: ишь как учитель расхваливает своего ученика! (Рихтер учился у меня в молодые годы). Я должен рассеять недоразумение. Я не горжусь Рихтером как своим учеником, я мог бы в крайнем случае гордиться тем, что, выбирая учителя, он остановился на мне, грешном. Для таких талантов, как Рихтер, не так уж существенно, у кого они учились.
Одно могу сказать с уверенностью: я до конца моих дней буду не только восхищаться Святославом Рихтером, но и учиться у него*.
Опубликовано в журнале «Культура и жизнь», 1960, № 9, газете «Советская культура», 1960, 11 июня.
* К данной статье непосредственно примыкают впечатления Г. Нейгауза, высказанные им корреспонденту газеты «Известия» после концерта Св. Рихтера в Большом зале Московской консерватории 9 июня 1960 года и опубликованные в очередном номере газеты от 11 июня 1960 года.
«Очень трудно говорить, — начал Нейгауз, — от концерта Рихтера ведь очень устаёшь. Но это замечательная усталость. Пианист заставляет чувствовать, переживать, думать. Слушатель творит вместе с ним. Соната Гайдна была просто великолепна. Во всех трёх частях Рихтер точно следовал авторскому тексту. Это необходимо. Это именно Гайдн. Время Гайдна, когда медленные досуги заполнялись долго звучащей музыкой. Композитора Рихтер чувствует удивительно точно. Можно долго говорить о том, что такое стиль того или иного мастера, но лучше просто послушать Рихтера. И всё станет ясным. Многим пианистам не хватает этого точного ощущения стиля. Ведь играют же подчас Брамса с листовским пафосом, Листа — как Баха, а Баха — как душещипательный романс. А вот когда Рихтер после до-минорной Сонаты Гайдна начал Третью Бетховена, то изменилось всё, изменился рояль, изменились звук, ритм, изменился характер экспрессии. И это было понятно. То был Гайдн, а теперь Бетховен. Юный Бетховен, ниспровергатель Бетховен. В первой части «Аппассионаты» была истинная величавость. Смерч последней части просто потрясающ. И великолепна была средняя часть — Andante — горное озеро с мерцающей зыбью, контраст к первой и третьей частям, к музыке человеческой души.
Рихтеру во всем присуща удивительная соразмерность, гармония. Редчайшее умение охватить целое и одновременно воспроизвести малейшую деталь. Вся музыка для него — это образы.
Я знаю много прекрасных пианистов, но все-таки Святослав Рихтер первый среди равных. Это сверкающий дух и глубина, целомудрие и величайшее совершенство. По-моему, большое достоинство искусства Рихтера в его классичности, объективности, в отсутствии каких бы то ни было деталей эстетического, эмоционального или технического порядка, которые могли бы угрожать целостности музыкального образа.
В этом отношении Рихтер — человек нашего времени и нашей страны. В смысле «классичности», то есть органичности, логики и душевной силы его исполнительское искусство, несомненно, перекликается с творчеством Дмитрия Шостаковича. Другое большое достоинство Рихтера — в широте его кругозора и вкуса, в его способности с одинаковой убедительностью исполнять буквально всю музыкальную литературу — от истоков до наших дней. У Рихтера это, однако, не всеядность безразличия, а широта «исторического чувства».
Я всегда буду не только восхищаться Рихтером, но и учиться у него.
|
