Главная
Публикации
Книги
Статьи
Фотографии
Картины
Биография
Хронограф
Наследие
Репертуар
Дискография
Записи
Общение
Форум
Гостевая книга
Благодарности
Ссылки

Статьи

Опубликовано: 12.04.2006

Автор: Лазарь Берман

Заголовок: Святослав Рихтер - человек и музыкант

Впервые мы встретились в 1946 или 1947 году. Шел весенний экзамен в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. Ученица Нейгауза, талантливая пианистка Тамара Гусева играла Второй концерт Рахманинова, а Рихтер, ещё совсем молодой, пришел в школу по просьбе Нейгауза — своего учителя, чтобы ей проаккомпанировать. Ну а я, тогда ученик младшего класса, вышел переворачивать ему ноты. Рихтер так интересно, художественно играл свою партию, так мастерски, что слушать солистку было просто невозможно. В итоге она даже получила плохую оценку комиссии за свое выступление. А меня он после выступления поблагодарил, и я этим очень гордился...

Мои встречи с Рихтером были редкими, но для меня они были всегда незабываемыми (я не говорю о встречах на улице или концерте, когда мы только здоровались).

В 1955 году я обратился к нему с просьбой послушать Восьмую сонату Прокофьева, так как мой учитель А.Б.Гольденвейзер сказал мне, что этой музыки он не понимает и полезен мне быть не может. Я пришел к Рихтеру домой. Он меня встретил сам и пригласил пройти в студию, где стоял рояль (только один!). Замечу кстати, что у американского пианиста Вэна Клайберна дома этих роялей более десятка. Так мне рассказывали.

Сначала маэстро обратил моё внимание на висевшие на стене некоторые его художественные работы, потом пригласил сесть за рояль. Меня несколько удивило, что на пульте рояля стоял небольшой портрет одного из великих композиторов. К сожалению, я не помню сегодня, кого именно. Рихтер, видимо, заметив мое удивление, сказал: «Сегодня я люблю именно его. Ну а завтра здесь, быть может, будет стоять портрет другого — того, кого я буду любить завтра».

Это была наша единственная встреча за роялем. За пять часов Рихтер не только открыл мне глаза на музыку Восьмой сонаты, но и вообще на исполнение Прокофьева, его музыки. Основное в его указаниях было то, что Прокофьева следует играть не как романтическую музыку, а скорее как Бетховена. Его указания всегда были очень полезными, они были полны конкретных сравнений, иногда понятных, быть может, ему одному. Вот два примера.

Конец второй части: «Грезы кончились, сон прошел, перед тобой только пустой стол, одинокая тарелка и селедка на ней». Середина финала: «А здесь толпы людей растекаются по улицам». Иногда (даже часто) он садился за рояль, играл сам, причём даже его внешние движения были такими же, как во время концерта. Ещё одно замечание: «Вы это очень хорошо сыграли, и я никак не могу понять, что мне здесь не нравится» (это было сказано после исполнения второй части).

После этой единственной встречи моя Восьмая соната преобразилась. Гольденвейзер, послушав её, сказал: «Теперь я понимаю, что это гениальное произведение». Так Восьмая соната заняла прочное место в моём репертуаре.

Через несколько лет так случилось, что мы долго гуляли по ночной Москве, говорили, в частности, о Листе, о его Трансцендентных этюдах, которые я только что записал. Рихтер послушал их и похвалил. Я рассказал ему о том, что на эту работу меня вдохновило его исполнение восьми этюдов, которые он часто тогда играл в концертах. Но он никогда не играл остальные четыре, причем всегда одни и те же, в том числе и « Chasse - neige » («Метель», № 12). На мой вопрос «почему?» он ответил, что остальные четыре ему не нравятся, в том числе и «Метель». Я попробовал напеть начало мелодии этого этюда и сказал: «Но ведь это так прекрасно, неужели и это вам не нравится?» Он ответил: «Это мне нравится, но вот дальше мне уже не нравится». И напел продолжение той же мелодии.

Однажды мы встретились в Музее имени Пушкина, ставшем позднее и местом последнего прощания с ним. Тогда мы просто перемолвились несколькими словами. Интересно, что при каждой встрече Рихтер обязательно спрашивал, играю ли я современную музыку. И на этот раз он снова спросил меня об этом. Почему это всегда происходило, мне так и осталось неизвестным.

Наша новая встреча состоялась в 1994 году в Имоле, куда он приехал специально, чтобы играть для учеников и педагогов Академии, где я преподаю. Он уже сильно изменился, но играл совершенно гениально четыре баллады Шопена. В перерыве я узнал, что он просит меня прийти к нему после концерта. Когда я вошёл к нему, он был один. Совершенно неожиданно меня охватило несказанное волнение. Я полностью потерял самообладание, разрыдался и кинулся ему на грудь. Он тоже обнял меня. Я не мог говорить от волнения, говорил больше он. Он, оказывается, помнил подробности всех наших встреч, говорил, что очень устал, что надо прекращать играть, что он уже стар.

Почему я был в таком состоянии ? Я оплакивал всё хорошее, что оставил в России, покинув её. Это встречи с друзьями, русской природой, разрыв с концертной жизнью, частью которой я сам являлся много лет и как исполнитель, и как слушатель, неповторимая атмосфера концертных залов, где для меня в течение многих лет неприступной вершиной возникал Рихтер. Какое-то предчувствие говорило мне, что эта наша встреча последняя в моей жизни. Так оно и произошло. Больше мы не виделись.

Вспоминаю слова Гольденвейзера: «Надо любить музыку в себе, а не себя в музыке». Мне кажется, что Рихтеру были одновременно свойственны обе любви.

Личность Рихтера не вписывается только в музыкальные рамки. Это художник, мыслитель в плане общечеловеческом.

Я бы разделил творчество Рихтера минимум на три периода. Это молодой Рихтер сороковых-пятидесятых, полный огня и страсти, набрасывающийся на рояль как лев на оленя, ещё не успев сесть за инструмент. (Помню его «Дикую охоту» из упомянутых Трансцендентных этюдов Листа на Всесоюзном конкурсе в Москве в 1945 году.)

Другой период — назовём его «Рихтер в славе». Это время признания за границей. Он сохранил многое, взятое из молодых лет,но появилась большая углублённость (вернее, самоуглублённость), любование музыкой (и, пожалуй, самолюбование). Именно тогда у него появились очень медленные порою темпы, иногда даже слишком медленные — как в сонате Шуберта си-бемоль мажор op . posth .

Эстетика Рихтера требует отдельного исследования. Его импрессионисты (Дебюсси, Равель) просто волшебны, с каким-то отрешённым звуком, законченностью (я бы сегодня сказал, компьютерной законченностью) каждой фразы. Трудно сказать, где он был лучше. Он был лучше везде! (Когда был в форме...)

У Нейгауза он взял дивное многоцветье звучания и еще более обогатил его. Неожиданно, уже в зените славы, он вдруг пришёл к Шопену и уже не расставался с ним до последних дней.

Рихтер последних лет — это Рихтер-монумент, но монумент действующий, мудрый, иногда уже уходящий в иной мир.

Рихтер был истинно русским пианистом, ибо он опирался всегда на великие традиции русского пианизма. И он был всегда гражданином своей Родины.

Коммунистический режим причинил ему много страданий. Отец Рихтера был расстрелян перед входом в Одессу немецких войск только за то, что был немцем. Мать покинула Одессу вместе с отступавшими немецкими войсками. Из-за этого Рихтера много лет не выпускали на Запад, опасаясь, что он не вернётся. Его звала из Германии мать. Но он всегда возвращался на свою землю, к своим слушателям. Вот и летом 1997 года он после трёхлетнего отсутствия, связанного с лечением, вернулся в Россию, вернулся, чтобы здесь умереть.


Вернуться к списку статей

Обновления

Идея и разработка: Елена ЛожкинаТимур Исмагилов
Программирование и дизайн: Сергей Константинов
Все права защищены © 2006-2024