С. Т. Рихтер

(глава из книги Льва Наумова «Под знаком Нейгауза. Беседы с Катериной Замоториной»)

Я тебе прочту статью, написанную для книги о Рихтере, которая скоро должна выйти. Название – «Остров радости».

Давай я дополню.

Как проходил урок? Генрих Густавович куда-то уходил и попросил Рихтера:

– Славочка, позанимайся с моим учеником.

И мы остались вдвоём. Я играл прелюдии Баха, только быстрые (Нейгауз мне сказал: «Ну, тебе ведь скучно изучать гаммы. Возьми быстрые прелюдии Баха. Это будет тебе интересно как композитору, и на них ты ещё можешь развивать пальчики») и прелюдии Кабалевского, которым я тогда увлёкся; мне нравились только что написанные им двадцать четыре прелюдии на народные мелодии, и я выбрал несколько.

Помню, по поводу c-moll’ной прелюдии Баха из первого тома Рихтер мне сказал:

– Представьте, что здесь как будто два рычага – пятые пальцы обеих рук. Их надо выбрасывать очень энергично, что придаёт прелюдии устойчивость и моторность.

Но слушал благосклонно, в детали не вдавался. Потом очень мило со мной побеседовал. Кончилось занятие тем, что он стал мерить мои пальцы со своими… В общем, я был в восторге. К моему удивлению он вёл себя так просто, так естественно!

Вчера, кстати, на московском канале в передаче «Ночной полёт», которую вёл Андрей Максимов, выступал Юстус Франтц (он приехал в Москву), говорил на ломаном русском языке. И ведущий спросил его о наших самых лучших музыкантах. Франтц ответил:

– Вот Рихтера, я дружил с ним, считаю замечательным.

– А что бы вы сказали о нём?

– Он был немного «scheu», застенчивый.

Максимов так удивился! А вот смотри, я ведь пишу то же самое: застенчивый. Рихтеру были присущи интеллигентность, тонкость. Эти качества отмечает и Генрих Густавович, он всегда говорил, что это, прежде всего, замечательный человек, чистый и добрый.

Потом я встречался с Рихтером уже у Нейгауза на занятиях, там-то он и исполнял сюиту Баха. А с Толей Ведерниковым играл не у Нейгауза. Это был период, когда Генрих Густавович плохо себя чувствовал, и Рихтер настоял на том, чтобы учитель переехал пожить к нему, и предоставил ему уютную комнату. Мы с Ирой навещали его. Помню, застали Нейгауза заспанным:

– Ох, извините, я всю ночь читал прозу Цветаевой. Это так замечательно!

Тогда Рихтер и Ведерников дружили. Их дружба началась ещё до войны, во время учёбы в консерватории. Ещё один друг Славы – Владимир Александрович Чайковский, отец Саши – уговаривал его принять участие в конкурсах на исполнение концертов с оркестром, и Рихтер играл, побеждал, это даже премировалось… Кстати, Второй концерт Рахманинова Саша Чайковский проходил по клавиру, который хранил следы рихтеровских примечаний.

Легендарным был творческий кружок, собиравшийся раз в неделю, в нём участвовали Святослав Рихтер, Анатолий Ведерников, Григорий Фрид, Владимир Чайковский, Вадим Гусаков, Олег Агарков, Виктор Мержанов, Кира Алемасова. Там звучало множество малоизвестной или абсолютно неизвестной музыки: «Художник Матис» Хиндемита, «Саломея» Рихарда Штрауса, произведения Кшенека, Берга и другие, и в том числе – тетралогия Вагнера (кажется, исполнение последней оперы «Гибель богов» не состоялось). Основными исполнителями были, конечно, прежде всего, Рихтер, Ведерников, Гусаков – очень талантливый музыкант, погиб на фронте. Следует ли говорить, что успех кружка был колоссальный, народу собиралось множество…

А вот с «Кратким курсом ВКП(б)» у Рихтера было совсем плохо: из-за этой проклятой истории он долго не мог получить диплом. И всё же сдал экзамен – правда, по-рихтеровски своеобразно: нарисовав картинки самых главных событий, свободно ответил на вопросы экзаменатора и получил «четыре». Так он закончил консерваторию.

В 1945 году состоялся Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. На первом туре выступление Рихтера в Малом зале консерватории было необычным. По каким-то обстоятельствам Слава опоздал более чем на час (все мы толпились на «пятачке» перед закрытой дверью). Наконец, Рихтер в темпе presto влетел на сцену, публика расселась, и он заиграл. После Баха – прелюдии и фуги cis-moll из первого тома, если я не ошибаюсь, – он грандиозно начал «Дикую охоту» Листа. Вдруг погас свет. Слава продолжал играть, как ни в чём не бывало. Кто-то поставил на рояль зажжённую свечу, а она, не выдержав накала страстей, рухнула. Тем не менее, Рихтер блистательно завершил выступление. Помню ещё его исполнение Восьмой сонаты Прокофьева – кажется, на втором туре. Как известно, конкурс закончился победой Рихтера и Мержанова, поделивших первую премию.

Наше творческое общение началось с того, что Святослав Теофилович пригласил меня подыграть партию оркестра в концерте для левой руки Равеля. Ничего себе! Этот концерт тогда был совсем неизвестен. Аккомпанировать с листа мне было очень трудно (сейчас даже стыдно вспоминать, как же плохо я играл!). Несколько раз мы встречались по поводу этого концерта; мне он ужасно понравился, но я так и не нашёл времени подучить, чтобы не играть с листа. Помню, как Слава жаловался на каденцию, которая долго ему не давалась. Наконец, исполнение состоялось – Рихтер играл изумительно!

Также помню «Джинны» Франка, тоже «свежее» произведение. Дирижировать должен был Кирилл Петрович Кондрашин, и мы со Святославом Теофиловичем показывали ему концерт. Кондрашин следил по партитуре, а потом, к моему удивлению, сам сел за второй рояль и довольно ловко сыграл всё сочинение от начала и до конца.

Затем мы переиграли несколько концертов Моцарта. Интересно, что сначала репетировали первую часть, потом – финал, а вторую часть Слава выучивал буквально дня за два до концерта. Он всегда был исключительно добросовестным, трудолюбивым на репетициях.

Что касается записей Рихтера, я предпочитаю пиратские. Студийные записи нередко не совпадают с моими впечатлениями от его выступлений. Это объясняется, наверное, тем, что он всё записывал очень честно, был против монтажа – играл только с начала до конца. Например, как он сам рассказывал, «Wanderer» («Скитальца») Шуберта он записывал так – мягко говоря, довольно странно: сыграв это сочинение, состоящее из четырёх громадных частей, в первый раз случайно задел несколько фальшивых нот и, не согласившись их исправить, стал играть всё произведение заново.

– И вот, когда на седьмой раз я ничего не задел, – говорил Рихтер, – почему-то было уже не так свежо…

В той статье я пишу, что Рихтер открывает горизонты. А какие горизонты? Например, я понял, что он видит перед собой нечто, у него явно есть картина, образ, может быть, даже программа. Он играл настолько ярко, что я всё время себе что-то представлял (ну, может быть, своё, а у него – другое)… И действительно: оказывалось, что каждой прелюдии Рахманинова он давал любопытное название. Говорил, например, что gis-moll’ная прелюдия – это «Вдова доктора Живаго стоит перед гробом и рассказывает ему», прелюдия g-moll – «Битва амазонок», прелюдия A-dur – «Ах, эти душные июльские ночи», прелюдия C-dur – «Персидские пышные ковры»… Странные образы. Но как же они интересны!

И ещё я обнаружил, что необязательно играть выразительно (кстати, Стасик Нейгауз тоже так считал). Иногда вообще можно играть антивыразительно, и в этом заключается секрет – как краска: если она сочетается с романтическими, взволнованными эпизодами, то даёт нечто абсолютно новое. Для меня осознание этого было открытием, потому что я всё играл музыкально. И Бах, которого таким образом, «бесстрастно», исполнял Рихтер, меня поразил именно сознательным уклонением от музыкальности во имя целого. Вот как Нейгауз говорил, что Рихтер видит всё сверху, как большая хищная птица, и ему видны и цель (жертва), и всё вокруг, при этом не теряются ни форма, ни отдельные детали.

Слава великолепно играл музыку Прокофьева. Я это могу сказать и о Шестой, и о Восьмой сонатах – там открываются такие чудеса, о которых и не подозреваешь. Прокофьев оказался необыкновенно интересным, в нём наметилось множество разных дорожек, в том числе – романтическая. Она, быть может, самая сильная, трепетная; широкие, своеобразные прокофьевские мелодии – не рубатные, как у романтиков, но явно романтического свойства – уникальны, Прокофьева просто разливало (в отличие от Шостаковича, у которого мало длинных мелодий, чаще он писал более лапидарно, используя тематические эмбрионы). И всё это Слава играл гениально. Я жадно следил за ним, постигал многие принципы, манеру его игры: у него действительно были очень ловкие руки, естественные, а на самом деле – всё было рассчитано.

Рихтер – потрясающий ансамблист. Я считаю, что все, кто с ним работал, играли по-другому, при всей своей талантливости – он, исполняя музыку всем существом, действовал так заразительно, что его партнёры начинали играть выше своих возможностей.

Был период нашего активного общения. Светик очень любил прошлое, вспоминал детство, ему было скучно без авантюрных событий. В своей статье, которая также войдёт в этот сборник, Ира замечательно пишет, как они устраивали шабаш ведьм на горе… Он изнывал здесь без таких шуток, поэтому придумывал разные вещи: собирал гостей, к каждому вечеру тщательно готовился. Ненавидел технику, но, тем не менее, у него имелся проигрыватель. Он его жутко боялся, не мог даже подойти к нему, всем должна была заниматься Ниночка. А Нина Львовна что-то не то сделала, и звук «поехал». Рихтер зарычал:

– Нина! Что это такое!

Сразу приходил в бешенство, если что-то не клеилось.

Звучали разные сочинения. Мы слушали оперы. Как же Слава всё обставлял! Если опера шла на другом языке, то просил Наташу Журавлёву рассказать сюжет, краткое содержание. Ещё у него был мольберт, на который он ставил заранее заготовленные листы ватмана, где фломастером, крупным «рихтеровским» (ни с чьим не спутаешь!) почерком написаны нужные ремарки.

На этих вечерах обычно бывали интересные люди: Дмитрий Николаевич Журавлёв, Сергей Петрович Капица, разные артисты… Да, часто приходила его любимая старушка Анна Ивановна Трояновская, у которой Рихтер занимался живописью. Она к нему тоже очень нежно относилась. Слава вообще любил старых людей. Скажем, в Житомире обожал одну семью – восемь старушек, сестёр Семёновых, он вспоминает о них в своём интервью с Бруно Монсенжоном. Так вот, Анне Ивановне ничего не стоило при гостях вдруг запустить какой-нибудь мат. А Рихтер, видимо, наслаждался этим, при всей своей застенчивости, потому что очень её любил.

Иногда Святослав Теофилович устраивал детские утренники. Приходили наша дочь Наташа, сын Я. И. Мильштейна, ещё несколько детей. Рихтер набирал пряники и ходил с тряпичной сумкой как письмоносец, угощал всех… Там мы слушали, например, оперу Хумпердинка «Гензель и Гретель». Сначала он играл лейтмотивы оперы, объясняя их значение, потом Наташа Журавлёва читала содержание, затем начиналось прослушивание. И всё это происходило весело. Дети были в восторге, потому что Рихтер доставал пряники, активно реагировал: «Там так страшно!»; когда спускались ангелы, зажигал свечи на ёлке… Было всё волшебно! Ему хотелось погрузиться в детскую сказку. И у него было сильное стремление к режиссуре.

Ещё его влекла духовная музыка. Слава обожал праздники и всегда приглашал гостей. Самыми святыми для него были Рождество, Пасха. На Рождество мы слушали «Рождественскую ораторию», на Пасху – «Страсти» («по Иоанну» и «по Матфею»). Рихтер нас встречал и предлагал: «Сначала послушаем первую часть оратории, потом повторим, чтобы её прочувствовать, затем послушаем вторую». Был перерыв, чай, угощения, и продолжалось дальше. И когда наступали собственно Рождество или Пасха, тогда уже всё произведение звучало целиком.

Рихтер просил гостей пройти из зала в соседнюю комнату, а там висели гирлянды яичных скорлупок, наполненных водой, и в каждую скорлупку был положен маленький букетик цветов. Это было невероятно, сказочно прекрасно! Нина Львовна говорила:

– Я с ума схожу от этих яиц, я больше не могу!

А Святослав Теофилович использовал их тысячами (они же бьются), разделял пополам, бережно соединял…

После тех вечеров были ужины, мы пробовали всякие настойки, вина. Слава привозил из-за границы странные продукты. Например, на блюде лежали какие-то красные куски мяса (тогда на вечере присутствовал и Генрих Густавович). И вдруг Сильвия Фёдоровна, последняя жена Нейгауза, сказала:

– Это асол, это асол.

– Осёл? Не может быть! – дико взволновался Рихтер. – Я у такой хорошей женщины в Мантуе это покупал!

– Так это деликатесом считается, Славочка!

Другой случай. Он притащил сырые шампиньоны и сказал: «Сначала мне было трудно, но потом я привык. Попробуйте, попробуйте!» Ира, конечно, съела этот гриб, я не стал, естественно. Но Рихтер был очень счастлив, что предлагает что-то новенькое. Однажды ему подарили стеклянные яйца, наполненные ликёрами разных цветов, и он угощал нас.

Рассказывал всякие истории. Однажды пришла к нему дочь Скрябина, её дети собирались эмигрировать. И она советовалась с Рихтером:

– Куда ехать? В Америку?

– Нет, ни в коем случае! Там, если я иду пешком, меня останавливает полицейский и спрашивает: «Вы гангстер?» Это же страшная страна! Или, например, мы пошли в театр. Если в фойе нет автомата, показывающего, куда двигаться, то публика будет просто топтаться, как бараны. Ещё: Нине Львовне захотелось съесть крутое яйцо. Но это невозможно, потому что агрегат для варки яиц сломался… Ужасная страна!

– Но тогда куда же? В Вену?

– Это же город бездельников! Когда я туда приезжаю, то ничего не делаю. А в Голландии всегда открыты окна, чтобы никто не подумал, что там что-то творится…

– Ну, может быть, поехать в Новую Зеландию?

– Что Вы! Там утром просыпаешься, а солнце восходит с другой стороны! Это же кошмар!

– А если в Шотландию?

– Ну да, там такие холмы, а за ними – как будто уже конец света.

В общем, так ничего и не выбрали.

Потом Рихтер загорелся устраивать балы. Он попросил дочку Оли Жуковой Леночку – она до сих пор работает в Большом театре – порепетировать с участниками: как нужно правильно входить в начале, как двигаться парами, как танцевать… Слава создал программу, расписал весь порядок. Мы приходили, нас встречали перед квартирой под звуки фанфар, выдавали номерок в гардеробе, и мы проходили в зал. Там начинался бал: звучал полонез… А дальше всё шло по сценарию. Славочка, например, играл своё танго, которое он написал в двадцать один год. Гидон Кремер и Лена Башкирова исполняли какой-то юмористический номер… Теперь представь, что Слава задумал поставить «живые картины»: тушится свет, потом зажигается, и внезапно возникает композиция! Или вдруг Слава просит взяться за руки и бежать. «Бешеный галоп» кончается тем, что все падают. То-то Рихтер счастлив! Интересно, что всё продумано: для отдыха гостей специально оборудованы буфеты – европейский, восточный (с курением благовоний), «соловьиный сад с фонтанчиком» – фонтанчик настоящий, пение соловьёв записано на плёнку.

У Рихтера был огромный эпидиаскоп: вот не любил - не любил технику, а тут вдруг привёз из Японии прибор, который проецирует на экран фотографии. Но их нужно обязательно окантовывать, иначе они сгорят. Фотографии клали на картон, покрывали толстым стеклом. В эпидиаскопе очень сильный источник света, там концентрировалась колоссальная энергия (Слава даже хвастался: «Атомная энергия»), поэтому долго пользоваться аппаратом было нельзя. Рихтер вкладывал разные фотографии, когда это необходимо, и сопровождал их специально подготовленным текстом – например, вспоминал о родителях или о Генрихе Густавовиче…

Это была такая бурная деятельность! И когда мы допускались к Рихтеру, нам было тяжеловато (в смысле – сочетать с жизнью), но страшно интересно. Конечно, мы жили этим. И он наслаждался, и мы.

Затем Славочка увлёкся режиссурой на «Декабрьских вечерах». Это ты знаешь – ставилась опера Бриттена «Поворот винта». Об этом пишет Юра Борисов в своей книге, участвовавший в той постановке. И Рихтер там чувствовал себя счастливым. Но однажды случилось несчастье: на одном из спектаклей случайно направили свет не в ту сторону, и люди, которые должны были оставаться в темноте (там кто-то выглядывал сверху), оказались видимые. Святослав Теофилович пришёл в ужас, бросился наутёк и пропадал несколько дней.

А скрывался он у Владимира Виардо, я их познакомил. Кстати, сначала Слава принял его холодно, потому что Виардо вздумал щеголять перед ним эрудицией. Но потом Рихтер пришёл на его концерт, и они всё-таки подружились. Он часто ходил к Виардо в гости (особенно когда у него случались неприятности), они выпивали… Виардо, конечно, очень хлебосольно его встречал.

Случилось так, что я ввёл к Рихтеру Андрея Гаврилова, и он Славе очень понравился. «Гаврик» был не способен долго слушать музыку – сидел где-нибудь около Ириного кресла, прямо на полу, и, как только всё начиналось, тихо засыпал. А Славочка не любил находиться среди нас и уходил в другую комнату. Потом я заметил, что там висело зеркало, и видел, как он наблюдает за реакцией слушателей, то есть шпионил за нами. Конечно, для Гаврилова это представляло большую опасность, но проходило для него без последствий. Как только всё заканчивалось, Гаврилов бешено восторгался: «Гениально!», и тому подобное.

И вот с ним получилось так странно… Рихтер предложил ему сыграть с ним все сюиты Генделя. Но, Гаврилов уже немного изменился: перестал ходить ко мне на уроки, хотя был ещё моим студентом (какой там Наумов, ведь он у нас с Рихтером!). Однажды Нина Львовна звонит и говорит:

– Слава в ужасе! Лёва, он просит – не могли бы Вы позаниматься с Гавриловым?

Я отвечаю:

– Конечно, но для этого он должен ко мне прийти!

Через несколько минут «Гаврик» мне позвонил и пришёл заниматься. Слава потом сказал:

– Теперь всё в порядке.

И они играли. В своём последнем интервью, в фильме Монсенжона, Рихтер об этом вспомнил, даже сказал, что иногда путали, кто играет, – невероятной скромности человек!

Он был очень щепетильным. И, наверное, ему стало неприятно – вдруг я подумаю, что он занимается с Гавриловым? Он вообще не занимался с учениками, хотя к нему кого-то приводили. В фильме Рихтер говорит, как кто-то играл ему a-moll’ный этюд Шопена:

– Я, конечно, слушаю, но не могу сказать то, что думаю, поэтому говорю: «Спасибо», а про себя – «Иди к чёрту».

Но любил молодёжь из консерватории, инструменталистов. Они чуть ли не жили у него. Творилось там что-то невероятное: готовили новые сочинения, каждый день занимались, потом выступали… А с Гавриловым Слава, естественно, много репетировал, для выступлений придумал условные знаки – на случаи, когда «Гаврик» слишком распалялся или ускорял, увлекался громким звуком и так далее. Однажды после концерта Рихтер в артистической пытался мне объяснить, что не занимается с ним. Я воскликнул:

– Что Вы! Я счастлив, что около Вас пасётся такой человек.

Вообще, Рихтер был музыкантом уникальным не только по артистизму, но и по поведению на сцене. Часто он выбегал из артистической, с разбегу садился за рояль и сразу же впивался в клавиатуру – почти осуществляя мечту Софроницкого, который говорил: «Я хотел бы упасть прямо на Des-dur’ный аккорд в концерте Чайковского». И наоборот, Слава считал, что сонату h-moll Листа нужно играть так:

– Надо выйти, сесть и считать тридцать секунд. Публика волнуется, шевелится. И когда я начинаю играть, то уже чувствую в зале необходимую тишину. – (Цитата, конечно, неточная, я передаю смысл рихтеровского высказывания.)

Софроницкий, например, называл букеты цветов трупами. Святослав Теофилович же терпеть не мог, когда ему преподносили цветы в упаковке, с бантиками; тут же резко срывал обёртку, чем вызывал недовольство своих недоброжелателей.

Меня интересовали внешние проявления его гения. Скажем, пугало внезапное изменение цвета лица: оно вдруг становилось пунцовым, челюсть выдвигалась вперёд, когда он играл мощно, страстно, раскованно, и мне становилось страшно за него.

Рихтер был стоик в своём поведении, вёл себя, как хотел, и ему ни до чего и ни до кого не было дела. Ненавидел фальшь. Не будучи баловнем публики, всегда оставался несколько в стороне от мира и являлся в музыке Посланцем, Лоэнгрином: гордым, независимым, знающим, что он хочет, что может.

Беседа состоялась 21 сентября 2000 года